Раздел 1. Особенности научного знания
В данном разделе представлены задачи, относящиеся к следующим темам дисциплины «История и философия науки»: «Наука в системе культуры»; «Зарождение науки. Наука в цивилизациях древности и Средневековья»; «Наука Нового времени. Понятие классической науки»; «Философские основания науки и структура научного знания»; «Формы и методы научной деятельности».
Анонс задач раздела - для ознакомления жмите "плюсик" --->
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Ясперс К. Смысл и назначение истории. – Москва : Политиздат, 1991. – С. 101). Какие признаки, отличающие науку от других форм познания, выделяет философ? .
«Науке присущи три необходимых признака: познавательные методы, достоверность и общезначимость. Я обладаю научным знанием.. в том случае, если осознаю метод, посредством которого я это знание обретаю, следовательно, могу обосновать его и показать в присущих ему границах. Я обладаю научным знанием в том случае, если полностью уверен в достоверности моего знания. Тем самым я обладаю знанием и о недостоверности, вероятности и невероятности. Я обладаю научным знанием лишь тогда, когда это знание общезначимо.. Однако этими критериями располагала уже греческая наука, несмотря на то, что полная их разработка не завершена по сей день».
.
Немецкий философ Карл Ясперс (1883–1969) рассматривает науку, в первую очередь, как познавательную деятельность, направленную на получение истинного, т. е. достоверного знания. Именно поэтому он называет в числе главных признаков науки наличие познавательных методов. Осмысленное использование научных методов является «альфой и омегой» научного поиска. Методологизм выступает основным признаком и отличительной чертой научной деятельности.
Второй содержательной характеристикой науки является получение достоверного знания. Достоверность в науке отличается от достоверности обыденного знания, последняя опирается на внешнее, а потому не вполне обоснованное впечатление. Так, например, тысячи лет люди были уверены в том, что Земля является центром Вселенной, а звезды и Солнце движутся по небосклону. Научное знание характеризуется иной достоверностью. Это достоверность, которая опирается на рациональные процедуры доказательства и выявляет скрытые, неочевидные зависимости. В истории науки первым и наиболее надежным способом получения достоверного научного знания стал математический вывод. Математические процедуры доказательства стали использоваться в естествознании как инструменты и алгоритмы обнаружения непроявленных в чувствах законов природы. Николай Коперник создал математическую модель движения небесных тел, положившую начало современной научной астрономии. Блез Паскаль, следуя этим же путем, произвел вычисление атмосферного давления.
Научная достоверность предполагает знание о границах. Применение научных методов дает возможность осознать степень достоверности полученного знания. Эта степень выражается в параметрах вероятности.
Общезначимость научного знания может пониматься в двух смыслах:.
1) как объективность научного знания. Это означает общезначимость в том смысле, что в научных суждениях отсутствует субъективная оценка исследователя. Полученный научный результат отражает реальное положение дел, а каждый, кто познакомился с новым знанием, принимает его как объективную истину. Объективная истинность знания придает ему (знанию) характер внеличностного, существующего независимо от того, нравится или не нравится, удобно или неудобно, применимо или неприменимо это знание в нашей жизни, в дальнейших исследованиях, на практике;.
2) общезначимость – это такое свойство научного знания, которое выражает его непреходящее, т. е. вневременное и внепространственное значение. Другими словами, это знание обладает значением быть истинным во все времена и в любых культурах. Наиболее показательны математические доказательства. Например, доказательство и смысл теоремы Пифагора имело значение не только для древних греков, но и для всех народов и культур, постигающих основы геометрии и применяющих эти расчеты в практической жизни.
К. Ясперс говорит о незавершенности науки. Что это значит? Наука, в отличие от поиска в других областях жизни, не только не заканчивает его, но и не может окончить. Если следователь ищет преступника, то последний может быть обнаружен, если же этого не случилось, то принципиальная завершенность поиска продолжает сохраняться. В науке все складывается совсем иначе. Каждая решенная научная проблема сразу же порождает иные вопросы, которые требуют своего решения. Научный поиск представляет собой постоянное расширение горизонта изучаемой реальности, а полученное знание является неокончательным.
Л.Д.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Фейерабенд П. Против метода. Очерк анархистской теории познания. – Москва : АСТ; Хранитель, 2007. – С. 295). Какими чертами наделяет науку автор? Какую мировоззренческую позицию в отношении науки он обосновывает? .
«Таким образом, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки. Это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и необязательно самая лучшая. Она ослепляет только тех, кто уже принял решение в пользу определенной идеологии или вообще не задумывается о преимуществах и ограничениях науки.
Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от Церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого наиболее современного, наиболее агрессивного и наиболее догматического религиозного института.
Такое отделение – наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, но которого никогда не достигали».
Пол Фейерабенд обращает наше внимание на то, что в современном мире и уже достаточно давно наука существует в двух ипостасях. При этом следует уточнить, что в данном случае слово «ипостась» употреблено не в расхожем обычном значении «аспекта» или «стороны», а в прямом и правильном своем смысле – «самостоятельная отдельная сущность», «единичная вещь». Иными словами, речь идет о том, что существует две «науки», два разных явления с разной сущностью.
Во-первых, существует наука как процесс исследования мира, как определенный способ получения, проверки и внутренней организации знания, а также как система знания, полученного таким образом. И, во-вторых, наряду с этим, существует наука как мировоззрение, как система недоказуемых убеждений по поводу таких вопросов, которые не могут ставиться и решаться в науке. Эта наука-мировоззрение во втором смысле является мировоззренческой основой науки-исследования, но она вовсе необязательно сочетается с действительным научным исследованием и научным знанием. Научное мировоззрение обосновывает научные исследования, а не наоборот: научное мировоззрение не может быть подтверждено наукой.
Именно с этих позиций, учитывая эти важные истины, следует понимать П. Фейерабенда, когда он говорит, что наука – «это одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и необязательно самая лучшая». Он вовсе не отрицает исторического значения науки и ее успехов, он просто призывает трезво относиться к ее оценке, призывает «задуматься о преимуществах и ограничениях науки».
Наука дала человечеству небывало мощную техническую цивилизацию. Но, с другой стороны, мифологическое и религиозное сознание произвели все то богатство духовной культуры, без которого человечество немыслимо вовсе. Наука и обеспеченный ею научно-технический прогресс действуют не только на внешнюю жизнь человека, они также меняют его и изнутри, – современный человек, действительно, во многом сформирован научным мировоззрением. Однако остается еще вопросом: стоит ли этому радоваться? .
Чего больше – хорошего или плохого – дал человеку научно-технический прогресс? В какую сторону больше он изменил человека, – в добрую или дурную? На эти вопросы П. Фейерабенд отказывается давать однозначный ответ: «Принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду», – считает он. Пусть каждый сам для себя решает мировоззренческие вопросы и сам для себя устанавливает иерархию ценностей, – вот его позиция.
И, раз уж человечество через кровь и страдания дошло до признания принципа свободы убеждений, до принципа невмешательства государства в личные убеждения человека, следует довести этот принцип до логического конца: «отделение государства от Церкви должно быть дополнено отделением государства от науки». Речь, конечно, не идет о враждебном отношении к науке со стороны государства, и речь, конечно, не о том, что не следует использовать достижения науки на благо человека.
Насколько можно понять, П. Фейерабенд говорит о том, что должно быть исключено идеологическое насилие, т. е. навязывание научного мировоззрения как единственно верного и дискредитация других типов мировоззрения как «второсортных». При этом такое развенчание идеологической веры в науку и бездумного поклонения ей вовсе не означает отказа от занятий наукой или отвержения выработанных ею приемов мышления и способов действия.
Радикальное предложение П. Фейерабенда об отделении государства от науки, конечно, вызывает массу вопросов, – означает ли это, например, прекращение государственного финансирования научных исследований? Вряд ли это целесообразно и вряд ли осуществимо, поскольку государство очень заинтересовано в новых технологиях с их экономическим эффектом.
Вряд ли стоит буквально понимать призыв мыслителя, но задуматься о необходимости обеспечения условий для свободного мировоззренческого самоопределения человека необходимо. И наука, и научно-технический прогресс должны быть инструментом в руках человека на его же благо, а не тем кумиром, служение которому вредит его душе и жизни. Мировоззрение, называемое «научным», зачастую навязывает в качестве высшей и непререкаемой ценности научное познание и прогресс, мешая понять ту ве ликую истину, что «все прогрессы реакционны, если рушится человек» (А. Вознесенский).
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом ( Голдстейн М., Голдстейн И. Ф. Как мы познаем. Исследование процесса научного познания. – Москва : Знание, 1984. – С. 33). Насколько значима и универсальна выделенная авторами отличительная черта науки? Как бы Вы могли уточнить приведенные формулировки (если, на Ваш взгляд, требуется уточнение)?
«Отличительная черта науки заключается в необходимости подвергать наши объяснения экспериментальной проверке.
Именно экспериментальная проверка, признание того, что мы можем изменить свое мнение, если нас к этому принудят факты, является особенностью науки. Чтобы факты могли нас заставить изменить мнение, прежде всего должны существовать сами факты: заинтересованные наблюдатели должны иметь возможность прийти к согласию в том, что является фактом, а что нет. Далее, факты должны влиять на степень нашей уверенности в правильности теории. Экспериментальные факты, которые согласуются с теорией, на самом деле не “доказывают” ее правильности и почему, даже если они не согласуются, они не всегда “доказывают”, что теория неверна. Проверка теорий часто оказывается тонким и деликатным делом, и в науке мы никогда не достигаем абсолютной уверенности в их правильности или ложности. Однако эксперимент оправдан, если, в зависимости от исхода, он меняет степень нашей уверенности в правильности теорий.
Если наша уверенность в правильности теорий не может быть изменена в результате эксперимента, такие концепции не являются частью науки».
Требование экспериментальной проверки любых теоретических положений является одной их форм реализации принципа объективности научного знания: знания должны соответствовать реальности, познавательный процесс должен следовать логике вещей, отражать общезначимые и проверяемые свойства действительного мира. В свое время в XVII в. эксперимент был поставлен в центр научной методологии, и при этом речь шла о естественных науках, об изучении природы. Однако следует заметить, что эксперимент в собственном смысле этого слова является только одним из методов обеспечения объективного соответствия научных знаний изучаемой реальности. Иногда, в некоторых науках и по отношению к некоторым объектам реальности, экспериментальный метод неприменим.
Эксперименты неприменимы в истории, – этот пример обычно приходит в голову первым, поскольку, как известно, история изучает уникальные неповторимые события, и она «не знает сослагательного наклонения». Невозможно в исторической науке какие-либо знания и утверждения проверить экспериментально. Но не только в гуманитарной сфере научного знания эксперимент бывает неприменим, – астрофизика и геология являются естественными науками, однако и в них эксперимент невозможен. Так называемые точные науки – математика в широком смысле – также не могут проверять свои знания экспериментально, и тем не менее по праву считаются образцом научной достоверности.
А вот «признание того, что мы можем изменить свое мнение, если нас к этому принудят факты», действительно, «является особенностью науки», как об этом пишут авторы. Каким образом факты могут «принудить нас» изменить свое мнение (т. е. наши теоретические представления)? Это устроено по-разному в различных науках, но в любом случае важна связь знания с «фактами», с логикой самой изучаемой нами реальности. Ученый должен следовать за этой логикой туда, куда она его ведет. Только в этом случае знание будет научным.
Авторы обращают внимание на то, что связь теории с фактами не является простой и механической: если факты согласуются с теорией, то это еще не дает полной уверенности в том, что теория верна. Если факты с теорией не согласуются, то и это не дает полной уверенности в том, что теория ошибочна. Проверка фактами необходима, но полной уверенности никогда нет, – именно по той причине, что какие-либо новые факты всегда могут (пусть и не сразу, а постепенно) заставить нас изменить имеющееся понимание реальности.
Особо стоит отметить, что все сказанное касается различий научного и ненаучного знания, но вовсе не говорит о негативной оценке всякого ненаучного знания (что оно бесполезно, или ошибочно, или необоснованно, или вредно и т. п.). Вера в то, что добро в конечном счете всегда торжествует, конечно, не является научным знанием и явно не может быть подтверждено экспериментально, но эта вера занимает очень важное место в жизни людей, – как и вера в наличие у человека реальной свободы воли. Путать науку с мировоззренческими убеждениями не стоит и уж тем более категорически не стоит принимать за науку различные псевдонаучные теории, которые изначально построены так, что никакие факты их опровергнуть не способны, или же которые игнорируют любое несоответствие фактам.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Томсон Д. Дух науки / пер. с англ. – Москва: Знание, 1970. – С. 14–15). Какая проблема в данном случае рассматривается автором? Какие аргументы он приводит в обоснование своей позиции? Какие оговорки, возражения и уточнения он делает в развитие своей мысли?
«О научном методе говорилось много, и дань уважения была заплачена ему сполна, хотя подлинную сущность научного метода понимали далеко не всегда. Научный метод – не столбовая дорога к открытиям, как думал Ф. Бэкон. Скорее, это совокупность правил, иногда общих, иногда частных, которые помогают исследователю в пути через джунгли поначалу разрозненных, противоречащих друг другу фактов. Научное исследование – это искусство, а правила в искусстве, если они слишком жестки, приносят больше вреда, чем пользы. Различные области науки достаточно сильно отличаются одна от другой, и нелегко найти какое-либо правило, применимое во всех областях без исключения. Одни науки, такие как физика, астрономия и генетика, могут широко использовать математику, причем не только для обработки наблюдений, но и для теоретического анализа. В ботанике же, например, математические методы принесли пока мало пользы, да и вряд ли могли бы многое дать.
Одни науки, такие как физика и физиология, часто прибегают к эксперименту, а вот в астрономии и геологии эксперимент почти невозможен, и исследователю, который не в силах изменить состояние исследуемых объектов, остается довольствоваться наблюдениями. В ряде наук очень важную роль играет классификация, в других она практически не нужна; в одних науках возможны и важны точные измерения, в других то, что лежит в их основе, не поддается измерению. Но если искать общие черты, присущие научному методу во всех областях знания, то можно все-таки найти некоторые очевидные требования. Среди этих требований и беспристрастный подход к проблеме, и готовность учитывать все разумные возможности, и готовность преодолеть трудности ради точности там, где она возможна, и умение не остаться в плену предубеждений. Однако точно такие же требования предъявляют и к другим интеллектуальным занятиям, не претендующим называться наукой, например, к юриспруденции. И главное, многие из этих требований совсем не существенны».
Заводя речь о методе, Д. Томсон подчеркивает, что в науке нет готовых рецептов для получения научного результата, «научный метод – не столбовая дорога к открытиям». Если в классический период европейской науки ее основоположниками метод понимался именно как четкий и безошибочный алгоритм, гарантирующий при правильном применении достоверный и ценный научный результат (автор упоминает в этой связи Ф. Бэкона), то последующее развитие научного познания заставило принять более сложные и неоднозначные представления о научном методе. Теперь метод – «это совокупность правил <…> которые помогают исследователю в пути через джунгли <…> фактов», помогают, но ничего не гарантируют. Эти правила могут быть «иногда общими, иногда частными» и, «если они слишком жестки, приносят больше вреда, чем пользы».
Проблема, которая поставлена в тексте, это проблема статуса методологии в рамках научного исследования. Насколько общими и насколько однозначными могут быть те правила, которые составляют содержание научной методологии? Существуют ли вообще так называемые «общенаучные методы»? Существуют ли вообще методы как устойчивый набор конкретных однозначных правил? Если автор уподобляет научные методы «правилам в искусстве», то это может иметь весьма далеко идущие последствия. Правила в искусстве, как мы знаем, могут кардинально меняться вплоть до полной противоположности: наличие в музыке определенной тональности, гармонии и ритма было непреложным правилом, но XX в. дал нам атональную музыку, дисгармоничные аккорды и слом ритмического рисунка (синкопы). Аналогичные процессы мы можем видеть в любом авангардном искусстве: то, что было правилом, отбрасывается, и формулируются новые, невиданные ранее, правила. Означает ли это, что и в науке правила (т. е. методология) могут меняться, как угодно?
Указанные две стороны поставленной проблемы – вопрос о наличии общенаучных методов или хотя бы общих принципов научной методологии и вопрос об устойчивости научной методологии, о невозможности полного произвола в этой сфере – тесно связаны друг с другом.
В первой части приведенного фрагмента автор аргументирует тезис об отсутствии единых общенаучных методов, обращая внимание на то, что «различные области науки достаточно сильно отличаются одна от другой, и нелегко найти какое-либо правило, применимое во всех областях без исключения». Не только экспериментальный метод, который, как признается всеми, не может быть применен в целом ряде наук, как естественных, так и социальных, но даже и теоретический метод классификации, часто относимый к общенаучным, не может, по мнению автора, претендовать на такой статус.
Придя к такому выводу об отсутствии универсальных методов, Д. Томсон все-таки пытается указать некие «общие черты, присущие научному методу во всех областях знания». Он перечисляет четыре таких требования, но логический анализ сводит их всего к двум: беспристрастность (открытость для альтернативных подходов, непредубежденность) и стремление к точности, во что бы то ни стало. И даже эти минимальные требования он фактически перечеркивает, констатируя, что, во-первых, эти требования не являются исключительным достоянием научного познания, а, во-вторых, «многие из этих требований совсем не существенны».
Таким образом, текст Д. Томсона ставит больше вопросов, чем дает ответов, обращая нас к философскому осмыслению теоретико-методологических основ научного познания.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Поппер К. Логика и рост научного знания. – Москва : Прогресс, 1983. – С. 141). Какая проблема в данном случае рассматривается автором? С каким направлением в философии науки полемизирует К. Поппер? Какие аргументы он приводит в обоснование своей позиции?
«…Действительное положение дел совершенно не совпадает с представлениями о нем наивного эмпириста и приверженца индуктивной логики. Он считает, что мы начинаем со сбора и организации наших наблюдений и постепенно восходим по лестнице науки. Используя более формальный способ речи, можно сказать, что, по мнению эмпириста или индуктивиста, прежде чем построить науку, мы должны сначала собрать протокольные предложения.
Однако, если бы мне приказали: "Запиши то, что ты сейчас испытываешь", то я вряд ли понял бы, как выполнить этот двусмысленный приказ. Должен ли я сообщить, что я сейчас пишу, слышу звонок, крик газетчика, звуки громкоговорителя? Или, может быть, я должен сообщить, что эти шумы раздражают меня? Даже если бы этот приказ был выполним, то сколь бы богатая коллекция высказываний ни была собрана таким образом, она ничего не прибавила бы к науке. Науке нужны концепции и теоретические проблемы».
Карл Поппер рассматривает здесь проблему соотношения теоретического и эмпирического знания, проблему места и роли эмпирических фактов в процессе научного познания. Позицию, которую он оспаривает, он сам обозначает как «представления наивного эмпириста и приверженца индуктивной логики», а конкретно исторически имеется в виду неопозитивизм «Венского кружка». В своей теории научного познания деятели этого направления исходили из необходимости исключить из научного языка все «метафизические предпосылки», не опирающиеся прямо на опыт, и свести язык науки к «протокольным предложениям», фиксирующим конкретные наблюдаемые исследователем факты. Таково, кстати сказать, и достаточно распространенное обыденное представление о научном познании: ученый собирает факты такими, как они есть, не имея заранее никаких установок, предположений и теоретических предпосылок, а затем, исключительно на основе этих фактов, постепенно вырабатывает все более общие теоретические положения.
К. Поппер не останавливается даже на том очевидном факте, что умозаключения по индукции никогда не могут дать логически достоверных выводов: любая неполная индукция (если еще не все элементы изучаемой объективной реальности изучены) имеет вероятностный характер, а полная индукция почти никогда невозможна, а если возможна, то ничего не добавляет к уже имеющемуся знанию, не имеет прогностической значимости.
Принципиально гипотетический характер любого научного знания не только вполне признается К. Поппером, но и является лейтмотивом его теории познания. Дело, по его мнению, в другом: тот способ познания, который пытаются предложить неопозитивисты «Венского кружка», принципиально неосуществим. «Если бы мне приказали: “Запиши то, что ты сейчас испытываешь”, то я вряд ли понял бы, как выполнить этот двусмысленный приказ», – пишет К. Поппер. Дело именно в том, что всех фактов не переконстатировать: само понятие факта предполагает определенную фиксацию внимания исследователя, выхватывание некоторого фрагмента из непрерывного потока действительности, – никакого факта не существует самого по себе, отдельно от этой фиксирующей направленности взгляда. Факт возникает в процессе познавательной активности человека, он создается познавательным интересом, в силу которого человек что-то замечает, а что-то пропускает мимо, как несущественное. Вариантов познавательного интереса может быть бесконечное (буквально «без-конечное») количество, и, следовательно, в одной и той же ситуации может быть зафиксировано бесконечное количество фактов (а точнее будет сказать, что эта бесконечность фактов принципиально не может быть зафиксирована).
К. Поппер делает еще одно допущение: предположим, мы совершили невозможное и зафиксировали всю бесконечность фактов (т. е. вариантов нашего познавательного интереса), которые возможны в налично данной ситуации. Что это нам даст в смысле научного познания мира? Ничего! Такая фиксация ничего не добавит к научной картине мира, к научному пониманию действительности, – такая фиксация попросту не является научным знанием и переход от нее к научному знанию логически невозможен. Наука говорит не о фактах, а именно о тех «метафизических идеях», которые, по мысли «Венского кружка», должны быть изгнаны из науки: она говорит о законах, управляющих процессами в действительном мире, о сущностях, стоящих за налично данными явлениями, о тех концептуальных моделях, которые являются ответом на теоретические проблемы.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Томсон Д. Дух науки / пер. с англ. – Москва : Знание, 1970. – С. 19–20). Чем характеризуется теоретическое знание? Какие процедуры связывают теорию и реальность?
«В любом использовании теории для предсказания хода опыта или поведения машины и в любом опыте, предназначенном для проверки теории, необходим процесс, который можно описать как “двойной перевод”. В случае с картой это выглядит следующим образом: вначале чертят карту, изображающую часть местности, а затем по этой карте распознают реальные объекты, соответствующие показанным на карте горам, ручьям и лесам. Иными словами, карта – это перевод местности на бумагу, а ее использование – перевод с бумаги на местность. Так же обстоит дело и с теорией: на основе наблюдений и экспериментов строят теорию, применимую к тому типу явлений, которым интересуются. Обычно теория выражена математически в форме уравнений между некоторыми величинами. Применяя теорию, в частном случае, в уравнения вводят числа, характеризующие размеры приборов, вес, температуру или что-то другое, что теория считает важным. Затем крутят ручку математической машины, часто смазывая ее шестеренки довольно решительными приближениями, и, при некотором везении, получают ответ. Одни символы приобретают определенные численные значения, другие оказываются нулями. Теперь нужен обратный “перевод” в реальность, переход к действительно наблюдаемым явлениям. Иногда такой перевод сделать нетрудно. Например, если символом обозначен ток в каком-то проводе, куда подключен амперметр, тогда нужно только снять показание амперметра и убедиться в том, подтверждает оно или опровергает теорию. На практике это так просто лишь для теорий мелкого масштаба; более абстрактные теории большей частью дают ответ, не столь прямо связанный с экспериментом, и о6ычно необходимы вспомогательные вычисления, чтобы связать результат основной теории с показаниями стрелок, с углом между следами частиц на фотографической пластине или скоростью самолета. Однако принцип остается тем же. Теория – это карта, которая сообщает нам, как выглядит тот или иной кусочек мира. Чтобы ею воспользоваться, вы должны отождествить отметки на карте с явлениями, реально видимыми и осязаемыми».
В данном отрывке автор сравнивает теорию с географической картой. Что такое карта? В первую очередь это схема. Чтобы нарисовать карту, путешественник должен пройти или проехать по определенной местности и зафиксировать основные значимые для него природные объекты: возвышенности, ямы, речки, имеющиеся дорожки. Другими словами, должно произойти знакомство с местностью в ходе практической деятельности и только после этого может быть составлена карта. Процесс теоретического познания в отечественной философии понимается как моделирование или схематизация (В. С. Стёпин). Представление о теоретическом знании как схематизации форм практики восходит к идеям великого немецкого философа И. Канта, который писал: «Мы не можем мыслить линию, не проводя ее мысленно, не можем мыслить окружность, не описывая ее, не можем представить себе три измерения пространства, не проводя из одной точки трех перпендикулярных друг другу линий»[1].
Теоретическое знание выступает в виде моделей, по отношению к которым формулируется научный закон. Но что такое теоретическая модель? Это и есть схема, в которой выделены ключевые, значимые для исследователя свойства предметов, открытые в ходе практической деятельности (в эксперименте). Исследователь замещает эти свойства знаками, и предмет, выступающий в качестве носителя некоторого признака или набора признаков, предстает как идеальный (абстрактный) объект. Отличие идеального объекта от реального заключается в том, что из бесконечного числа свойств и отношений, которыми обладает реальный объект, в нем фиксируются только отдельные свойства и отношения, которые были обнаружены в ходе практического исследования и отмечены в схеме. Комбинируя идеальные объекты, ученый создает различные теоретические схемы, которые лежат в фундаменте развитых теорий.
Создание теоретических схем осуществляется двумя способами. Первый называют непосредственной схематизацией. Этот способ обнаруживается в науках на ранней стадии их развития и воспроизводит в теоретическом знании операции или действия. Примером такой схематизации может быть определение круга, которое мы находим у Б. Спинозы: «Круг… нужно определить так: это фигура, описываемая какой-либо линией, один конец которой закреплен, а другой подвижен»[2].
Второй способ схематизации определен нашими возможностями использовать язык, в том числе искусственный. Здесь происходит использование возможностей символов и знаков, имеющих закрепленные в культуре значения. Эти значения в естествознании имеют численное, либо символическое выражение, а потому автор текста подмечает, что «обычно теория выражена математически в форме уравнений между некоторыми величинами».
В процессе научной деятельности, а также в процессе применения полученных научных результатов осуществляется «двойной перевод», который можно обозначить в терминах «формализация» и «интерпретация». В процессе использования символов искусственного языка создаются большие конструкции, своего рода «алгебра», которая предполагает применение правил оперирования высказываниями и выведение устойчивых закономерностей, выраженных в формулах. Введение в формулу конкретных числовых параметров позволяет увидеть результаты применительно к конкретным ситуациям. Этот процесс как раз и называют интерпретацией, который противоположен ранее осуществленной формализации.
Таким образом, в науках, у которых развитые теории, происходит процесс формализации знания как результат вторичной схематизации. Но и в других науках, где еще не используется искусственный язык, теоретическое знание также рождается в ходе схематизации форм практики, а результатом становится появление идеальных объектов, которые также называются теоретическими конструктами. В социально-гуманитарных науках такие теоретические конструкты встречаются достаточно часто, например, в юридических – понятия «норма», «правоотношение», в социологии – «социальный факт», «идеальный тип» и т. д.
[1] Кант И. Критика чистого разума : соч. в 6 т. М., 1964. Т. 3. С. 206.
[2] Спиноза Б. Избранные произведения : в 2 т. М., 1957. Т. 1. С. 352.
Л.Д.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Голдстейн М., Голдстейн И. Ф. Как мы познаем. Исследование процесса научного познания. – Москва : Знание, 1984. – С. 36). На какую концепцию философии науки опираются авторы, описывая динамику науки?
«Принятие той или иной из конкурирующих теорий даже в физике и химии не всегда происходило на основе одних лишь экспериментов, по крайней мере, не в том идеализированном смысле, в котором понимается экспериментальная проверка. Несомненно, если две теории согласуются во многих областях, но в некоторых не согласуются, и эксперименты показывают, что там, где они не согласуются, одна из них всегда дает правильный ответ, а другая – всегда неверный, тогда легко принять решение в пользу первой из теорий. На практике, однако, ни одна теория не объясняет все возможные экспериментальные факты, и всегда имеется достаточно большая свобода в определении того, какие эксперименты важны для проверки теорий. Жаркие научные баталии развертывались вокруг конкурирующих теорий, каждая из которых в некоторой области приложения оказывалась лучше своей соперницы. Аналогичным образом в гуманитарном знании разрешение спорного вопроса ищется в консенсусе (договоренности) специалистов, использующих критерии объяснительной силы, непротиворечивости и эффективности».
В философии науки первой трети ХХ в. утвердилось представление о том, что научные теории утверждаются в науке благодаря верификации. Верификация представляет собой научную процедуру, в ходе которой выдвинутая теория подтверждается результатами экспериментов. Таким образом, эксперимент рассматривался как главный способ проверки теоретических положений в естествознании. Однако с усложнением экспериментальной деятельности, направленной на изучение явлений микромира, так называемых ненаблюдаемых объектов (тех, что не поддаются простому чувственному восприятию), породило много вопросов как к самой процедуре верификации, так и к объяснениям результатов эксперимента. В отношении одного и того же эксперимента могло появиться несколько интерпретаций его результатов. В естественных науках получили широкое распространение альтернативные или просто разные объяснения одних и тех же экспериментальных данных.
Одним из первых мыслителей, кто усомнился в ценности верификации с помощью эксперимента, был К. Поппер. Он доказывал в своих работах, посвященных анализу развития знания, что теории сами обусловливают постановку эксперимента, поэтому эксперимент сам по себе мало что доказывает. В действительности, в научной практике возникает конкуренция между выдвигаемыми гипотезами, и побеждает та из них, которая наиболее надежно обоснована, обладает внутренней непротиворечивостью и наибольшей объяснительной силой.
Философское движение, которое возглавил К. Поппер, получило название постпозитивизма. Сторонники этого движения – И. Лакатос, Т. Кун, П. Фейерабенд и другие – опирались на критику предшествующей им группы мыслителей, называемых неопозитивистами. Все сторонники постпозитивистских представлений сосредоточили свое внимание на истории естествознания и интересовались именно процессом изменения научных концепций, взглядов и убеждений, которые в определенные периоды происходят в отдельных науках. Томас Кун назвал эти переломные моменты научными революциями, а комплекс теорий, определяющих нормы научного исследования в отдельных научных сообществах, а также сами взгляды и убеждения ученых, объединенных приверженностью к конкретной теории или совокупности теорий, – парадигмами. Парадигма – это господствующая в научном сообществе совокупность теоретических конструкций, которая задает определенные способы решения задач.
Однако вряд ли победа одной теории над другой, по мнению и К. Поппера и Т. Куна, может быть названа консенсусом. Кроме того, никто из постпозитивистов не рассматривал процесс развития науки применительно к социально-гуманитарному знанию. Последнее стоит в науке особняком и долгое время вообще к ней не относилось. В то же время современная философия науки утвердила статус социально-гуманитарных наук. Если же рассматривать их развитие, то оно действительно не всегда строится на основе конкуренции теорий, а чаще – на основе достижения взаимопонимания и взаимодополнения. Такой механизм взаимодействия между научными позициями был раскрыт в концепции коммуникативной рациональности Ю. Хабермаса.
Л.Д.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Ясперс К. Смысл и назначение истории. – Москва : Политиздат, 1991. – С. 105). Поясните различие между безусловным и небезусловным знанием? Прокомментируйте высказывание К. Ясперса о том, что наука позволяет увидеть житейскую ложь.
«Научная позиция требует строгого различения безусловного знания и небезусловного, стремления вместе с познанием обрести знание метода и тем самым смысла и границ знания, требует неограниченной критики. Ее сторонники ищут ясности и в определениях, исключающих приблизительность повседневной речи, требуют конкретности обоснования. С того момента, как наука стала действительностью, истинность высказываний человека обусловлена их научностью. Поэтому наука – элемент человеческого достоинства, отсюда и ее чары, посредством которых она проникает в тайны мироздания. Однако именно поэтому с ней связаны и страдания, вызванные столкновением в духовной сфере со слепыми, в силу всей ненаучности, неосознанными, а вследствие этого – страстными и некритическими утверждениями. Наука позволяет увидеть житейскую ложь. Тот, кто выработал в сфере своего исследования научный подход к изучаемому предмету, всегда способен познать то, что является подлинной наукой. Правда, с помощью специальных навыков можно достигнуть известных успехов и без научного подхода в целом. Однако научную позицию того, кто сам непосредственно не причастен к науке, нельзя считать надежной».
Безусловное знание можно охарактеризовать в связи с объективностью знания. В этом смысле безусловность сродни общезначимости. Думается, что в данном контексте К. Ясперс имеет в виду отличия научного знания от обыденного и ненаучного. Научное знание он характеризует как ясное и обоснованное, но главное – оно «требует неограниченной критики». Иными словами, критическое отношение к знанию в науке – это не повод для обид и сведения счетов, а норма. В обыденной жизни часто все, как раз, наоборот. Здесь знание существует в виде мнений людей, а мнения обусловлены множеством факторов. Например, для верующего человека, христианина, наблюдения за происходящими в природе явлениями может быть обусловлено представлением о том, что Бог создал мир совершенным, и красота природы об этом свидетельствует. Мнения людей могут быть обусловлены предрассудками, рожденными в традициях культуры, к которой человек принадлежит, или его убеждениями, которые приобретены в опыте жизни. Однако эти предрассудки и убеждения могут быть ошибочными или просто выражают субъективные представления ограниченной группы людей. Английский философ Ф. Бэкон (1561–1626) эти факторы назвал идолами, т. е. причинами заблуждений людей.
Ф. Бэкон выделил четыре вида идолов. Первый вид он называет «идолы рода», потому что они присущи всему человечеству. Это способность ошибаться вследствие ограниченности человеческой природы. Каждый человек воспринимает мир человеческими органами чувств (которые несовершенны) и в меру способностей нашего разума. Кто-то умеет быстро писать и считать, а кого-то называют «тугодумом», т. е. медленно думающим и рассуждающим не спеша.
Второй вид заблуждений назван «идолами пещеры». Это название навеяно притчей, которую приводит в одном из своих произведений древнегреческий философ Платон[1]. Ф. Бэкон имеет в виду, во-первых, то, что каждый человек видит мир «из своей пещерки», т. е. рассуждает о жизни, исходя из своего всегда ограниченного жизненного опыта; во-вторых, существуют искажения восприятия, обусловленные конкретными условиями опыта: далекие предметы кажутся маленькими, палочка, наполовину опущенная в воду, кажется сломанной, у человека иногда случаются галлюцинации (или видения, как их называют в характеристике религиозного опыта), раскаленный воздух пустыни производит миражи и т. д., и т. п.
Третий вид идолов – «идолы рынка». Они возникают под влиянием языка, который в определенном смысле подчиняет себе наше мышление. Название этого вида заблуждений возникает на основе ассоциации с базарной площадью, где люди не философствуют, а в основном торгуются и спорят о делах житейских. На рынке используют обычно простонародный, вульгарный язык. «Идолы рынка» – это, прежде всего, неправильное, приблизительное, неточное употребление слов, использование многозначных выражений, а также сознательная подтасовка смыслов, пренебрежение логикой. Вместо строгого доказательного рассуждения, применяемого в науке, в обыденной жизни, в ситуациях «базарного» беспорядка в мыслях используется эмоциональное давление, которое рождает разнообразные способы манипуляции и создает неадекватное представление о происходящих событиях.
К. Ясперс говорит именно о том, что наука в силу строгости своих доказательств, в силу четкости языка позволяет увидеть житейскую ложь, которая, по мнению Ф. Бэкона, пышно расцветает именно на рынке. В современном нам культурном поле рынок уже заменяется пространством супермаркета, где продавцы всех мастей расхваливают любой товар, невзирая на его качество, а покупатели становятся объектами безжалостной манипуляции, подкрепленной массовой рекламой.
Четвертый вид идолов назван «идолами театра», потому что театр понимается в XVII в. как ненастоящая жизнь. Театр как искусство отвлекает или завлекает людей в сети воображения. Конечно, не отрицая воспитательного и даже философского смысложизненного значения театра (Ф. Бэкон жил в Англии времен Шекспира!), стоит подумать о том, что наука в этот период своей истории стремится укрепить свой эмпирический базис. Ф. Бэкон являлся страстным критиком схоластической философии. Она олицетворяет разнообразные теории умозрительного происхождения, которым следует противопоставить настоящее, подкрепленное опытом (экспериментом) знание.
Следует обратить внимание на выражение К. Ясперса о том, что наука является «элементом человеческого достоинства». Усвоение научных знаний позволяет человеку не только адекватно оценивать происходящее в мире, но и понимать самого себя, а это рождает в человеке самоуважение, что и является, собственно, его достоинством.
[1] См.: Платон. Государство // Сочинения : в 4 т. М., 1994. Т. 3. С. 295–296.
Л.Д.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Поппер К. Логика и рост научного знания. – Москва : Прогресс, 1983. – С. 240–241). Какая проблема рассматривается в тексте? Почему К. Поппер считает астрологию псевдонаукой?
Выступая в Кембридже летом 1953 г., К. Поппер говорил, что впервые в 1919 г. он начал искать ответ на вопрос: когда теорию можно считать научной? Далее он сказал: «Я хотел провести различие между наукой и псевдонаукой, прекрасно зная, что наука часто ошибается и что псевдонаука может случайно натолкнуться на истину.
Мне был известен, конечно, наиболее распространенный ответ на мой вопрос: наука отличается от псевдонауки – или от "метафизики" – своим эмпирическим методом, который по существу является индуктивным, т. е. исходит из наблюдений или экспериментов. Однако такой ответ меня не удовлетворял. В противоположность этому, свою проблему я часто формулировал как проблему разграничения между подлинно эмпирическим методом и неэмпирическим или даже псевдоэмпирическим методом, т. е. методом, который хотя и апеллирует к наблюдению и эксперименту, тем не менее не соответствует научным стандартам. Пример использования метода такого рода дает астрология с ее громадной массой эмпирического материала, опирающегося на наблюдения – гороскопы и биографии».
В начале данного текста К. Поппер упоминает проблему демаркации научного знания, проблему критериев отличия научного знания от ненаучного. Именно эта проблема была ключевой в рамках неопозитивизма «Венского кружка» и иных направлений философии науки начала XX в. К. Поппер отмечает неудовлетворительность расхожего и очень упрощенного подхода, отождествляющего научное знание с истиной. Считать, что в научном знании содержится истина, а в ненаучном ее не содержится, и по этому критерию определять границы науки – весьма наивная позиция. В процессе развития науки постоянно выясняется, что некоторые (а правильнее сказать – все) научные теории оказываются в той или иной степени неточными, неполными или вовсе ошибочными, однако это не лишает их научного статуса и не является основанием считать авторов этих теорий псевдоучеными. С другой стороны, те или иные вненаучные или даже откровенно псевдонаучные теории иногда содержат определенные истины и могут давать сбывающиеся прогнозы, но это вовсе не делает их наукой.
К. Поппер обращает внимание на другой, более надежный критерий отличия научного познания от псевдонаучных теорий: использование научной методологии и, в частности, эмпирического метода. Однако псевдонаука тоже может «опираться на факты», апеллировать к «эмпирическим данным». Поэтому К. Поппер формулирует более глубокую по своему смыслу «проблему разграничения между подлинно эмпирическим методом и неэмпирическим или даже псевдоэмпирическим методом». Псевдоэмпирический метод, по его словам, «хотя и апеллирует к наблюдению и эксперименту, тем не менее, не соответствует научным стандартам». Что это значит?
Речь идет о том, что ни само по себе обращение к наблюдаемым фактам, ни даже применение «экспериментальных методов» познания еще не обеспечивают познавательному процессу статус научности, – необходимо еще самое главное: соответствие неким основополагающим научным стандартам. Может ли научное познание обходиться без наблюдений и экспериментов и оставаться при этом научным? Да, если оно соответствует этим научным стандартам. Может ли познание, опирающееся на наблюдение и эксперимент, быть ненаучным? Да, если оно этим научным стандартам не соответствует. Не так просто сформулировать исчерпывающим образом эти научные стандарты, но их базисом является критический подход и к процессу познания, и к его результату. Р. Декарт классически сформулировал этот принцип в качестве первого правила научного метода: «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т. е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению»[1].
Критическое мышление, принцип организованного скептицизма является фундаментальным принципом как научной методологии, так и научной этики. Идеал, сформулированный Р. Декартом, как показала история науки, слишком строг: достичь такой степени очевидности, которая не допускает разумных сомнений, в целом ряде случаев научному познанию не удается, установить при помощи интеллектуальной интуиции раз и навсегда незыблемые истины тоже невозможно. Любая научная теория, как это разъясняет тот же К. Поппер, является, по сути, всего лишь наиболее обоснованной гипотезой. Но это просто означает, что критический подход не ограничивается однократным применением, – сколько бы раз научная теория ни была подтверждена, она всегда вновь может быть поставлена под сомнение ввиду новых фактов, новых познавательных горизонтов, новых научных проблем. Проверять и постоянно перепроверять – вот принцип научного познания.
Всего этого, разумеется, лишена астрология, приведенная К. Поппером как пример псевдонауки. Влияние созвездий и планет на характер и судьбу, на обстоятельства жизни человека и общества принимается в астрологии как аксиома, как догма, не требующая доказательств. Вопрос, действительно ли такое влияние есть, вообще не ставится в астрологии, – он запрещен. Вся «громадная масса эмпирического материала, опирающегося на наблюдения» интерпретируется астрологами исключительно с позиций веры в наличие влияния на судьбу человека созвездия и планет, при этом никакие факты не могут опровергнуть некритически принятое убеждение астролога в наличии такого влияния.
[1] Декарт Р. Сочинения : в 2 т. / пер. с лат. и франц.; сост., ред., вступ. ст. В. В. Соко-
лова. М., 1989. Т. 1. С. 260.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с высказыванием ученого. Как можно понять его слова?
Знаменитый английский физик Уильям Томсон, лорд Кельвин заявил сторонникам узкой специализации студентов: «Из-за незнания логики погибло больше кораблей, чем из-за незнания навигации».
Видимо, не стоит понимать эти слова слишком буквально, однако в них заключен достаточно глубокий смысл. Конечно, вполне возможно себе представить опытного моряка, уверенно и успешно водящего корабли через бури и мели, но не знающего при этом правила простого категорического силлогизма. И вряд ли какая-либо комиссия при расследовании кораблекрушения сделает вывод, что его причиной стало несоблюдение правил условно-разделительного умозаключения. И все-таки стоит обратить внимание на слова великого ученого.
Лорд Кельвин[1] в данном случае обращается к очень важной теме соотношения фундаментальных и прикладных знаний, – или, может быть, даже глубже: соотношения базовых навыков правильного научного мышления и практических навыков правильных действий.
Практические навыки формируются очень просто: необходимо около 500 повторений для того, чтобы действие приобрело характер автоматизма (при обучении, например, боевым приемам борьбы следует руководствоваться именно таким показателем). Формирование практических навыков принципиально ничем не отличается от дрессировки. А вот прикладные знания – это более серьезный уровень подготовки, здесь речь идет уже не об автоматическом реагировании на обстановку, а о некотором объеме информации, который может быть базой для осознанной выработки решения. Эта информация имеет характер достаточно поверхностный, она целиком замкнута на практические нужды и вплетена в структуру практической деятельности, но, тем не менее, на ее основе становится возможен и происходит именно сознательный выбор линии поведения, выработка оптимального решения некоторой задачи. Этот уровень мышления доступен в определенной мере и животным. А вот то знание, которое именуется фундаментальным, составляет, по всей видимости, уникальное достояние человека, да и то не каждого: способность к приобретению и использованию такого знания присуща всем людям, но по-настоящему реализует эту способность далеко не каждый.
Фундаментальные знания относятся не к поверхности явлений, а к сущности вещей, – здесь речь идет о фундаментальных закономерностях и свойствах мира. Только на основе такого сущностного понимания действительности возможно свести в целостную систему все разрозненные практические знания и наполнить их настоящим познавательным смыслом. Но то, о чем, на наш взгляд, хотел сказать лорд Кельвин, имеет еще более глубокий смысл. Он говорит даже не о знаниях как результате познавательной деятельности, а об умении мыслить как обеспечении этого процесса. Иметь знания – это очень хорошо, но «многознание уму не научает»[2], как сказал когда-то Гераклит. Есть нечто более важное и более глубокое, чем знания (даже фундаментальные), – это тот ум, который умеет мыслить по-настоящему.
Это умение, конечно, не на голом месте возникает, – для формирования этого умеющего мыслить ума необходима познавательная и мыслительная активность, требуется приобретение знаний, но сам этот формируемый ум качественно отличается от приобретаемых знаний. То «незнание логики», о котором говорит лорд Кельвин и от которого «гибнут корабли», – это отсутствие логической культуры мышления. Никакие знания – ни фундаментальные, ни прикладные – не пойдут впрок и никакие практические навыки не смогут обеспечить успех, если человек не владеет культурой ума. Эта культура начинается, действительно, с логической техники, с правил простого категорического силлогизма и более сложных видов умозаключений, с правил определения, деления и классификации понятий, с усвоения отношений, выражаемых «логическим квадратом», но, воспитываясь этой логической техникой, культура мышления постепенно вырастает до высокого искусства, позволяющего достичь ясности в запутанных вопросах, или, наоборот, – а это даже чаще бывает, – увидеть действительную сложность и настоящую глубину там, где примитивный взгляд вообще не видит проблемы. Примитивный, не воспитанный в настоящей культуре мысли, взгляд сначала не видит перед собой никакой проблемы и не понимает, «зачем все усложнять», а потом терпит крушение, так и не поняв, в чем была причина неудачи.
[1] Именно под этим именем, не прирожденным, а приобретенным вместе с дарованием высшего дворянского титула, У. Томсон вошел в историю науки, – именно это имя
увековечено названием одной из базовых единиц измерения в физике: в «Кельвинах»
измеряется температура.
[2] Фрагменты ранних греческих философов. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики / изд. подг. А. В. Лебедев; авт. вступит. ст., отв. ред. И. Д. Рожанский. М., 1989. Ч. 1. С. 195.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Виндельбанд В. Прелюдии: философские статьи и речи // Избранное: Дух и история / пер. с нем. – Москва : Юрист, 1995. – С. 29–30). Дайте ответ на вопрос: чем, по мнению В. Виндельбанда, отличается мудрость других народов от мудрости греков?
«Как самим словом, так и первым значением философии мы обязаны грекам. Мудрость, которая в форме древних мифических сказаний переходит из поколения к поколению, нравственные учения, практические знания.. – все это с незапамятных времен существовало у всякого народа и во всякую эпоху. Но "любознательность" освобожденного от жизненной нужды культурного духа, который в благородном покое начинает исследовать, чтобы приобретать знание ради самого знания, без всякой практической цели, без всякой связи с религиозным утешением или нравственным возвышением, и наслаждаться этим знанием как абсолютной, от всякого прочего не зависимой, ценностью, – эту чистую жажду знания впервые обнаружили греки, и этим они стали творцами науки.. В фантастической расплывчатости восточного быта зачатки художественных и научных стремлений вплетались в общую ткань недифференцированной жизни: греки, как носители западного начала, начинают разделять неразделенное, дифференцировать неразвитые зародыши и устанавливать разделение труда в высших областях деятельности культурного человечества.
Таким образом, история греческой философии есть история зарождения науки: в этом ее глубочайший смысл и ее непреходящее значение.. Вся история греческой мысли, от размышления Фалеса о последней основе вещей вплоть до логики Аристотеля, составляет одно великое типическое развитие, темой которого служит наука. Эта наука направлена поэтому на все, что вообще способно или кажется способным стать объектом познания: она обнимает всю Вселенную, весь представляемый мир».
Как справедливо отмечает В. Виндельбанд, в мудрости нельзя отказать ни одному народу, населяющему Землю. Есть примеры древних культур и цивилизаций, давших миру шедевры религиозной мысли и мифологического творчества, – Египет, Месопотамия, Индия, Китай. Есть не столь древние народы, письменные и бесписьменные, мудрость которых отражена как в устном фольклоре, так и порою в масштабных эпосах. Эта народная мудрость всегда имеет и особый национальный колорит и в то же время несет важные общечеловеческие смыслы. Но, как следует из представленного текста, особое значение в истории европейской цивилизации в целом и европейской науки в частности В. Виндельбанд придает Древней Греции.
Заслугу античных греков В. Виндельбанд видит в очищении познавательного интереса от любых других возможных мотивов: «знание ради самого знания, без всякой практической цели, без всякой связи с религиозным утешением или нравственным возвышением», – вот что составляет суть философии, которая была изобретена греками. Знание само по себе как цель, а не как средство для каких бы то ни было внешних для него целей, достойно быть предметом человеческих устремлений, – таково духовное открытие древнегреческого духа. Нам неизвестно, чтобы когда-либо раньше или в каком-либо другом месте эта идея бескорыстного познания получала столь мощное воплощение. Мудрость Египта, по многочисленным свидетельствам самих древних греков, была гораздо обширнее и глубже греческой (многие древнегреческие авторы прямо указывают, что «всему научились от египтян»), но это не была философия в ее чистом виде и здесь не могла родиться наука. Мудрость Индии гораздо более духовна, чем древнегреческие учения, но и это не была философия в ее чистом виде, и здесь не могла родиться наука. Мудрость Китая гораздо более практична и изобретательна, чем греческая мысль, но и это не была философия в ее чистом виде, и здесь тоже не могла родиться наука.
Вскоре после своего зарождения европейская наука снова ставит знание на службу практике («Знание – сила» – Ф. Бэкон), но философствование как стихия чистой мысли, как мышление ради мышления и ради самой обретаемой в этом мышлении истины, а не ради использования этой истины в каких-то иных целях, – философия как особая сфера духовной активности человека уже навсегда стала достоянием европейской и общемировой культуры.
И сама наука, как мы ее знаем, обязана своим появлением именно этому чистому и бескорыстному стремлению мыслить истину, которое наиболее прямо выражается в философии. Если бы человеческое познание оставалось в служебном положении, если бы оно продолжало быть подчинено приземленно-практическим нуждам, если бы мудрость (из которой, как кажется, должна бы сама собой родиться философия) оставалась «служанкой богословия», «служанкой морализаторства», «служанкой государства», «служанкой идеологии» или «служанкой» любых других сторон человеческой жизни, – то не только философия никогда бы не возникла, но и никогда не возникла бы современная наука, которая так мощно преобразила все стороны жизни современного человека.
Наиболее «бесполезный» способ употребления мыслительной способности – упражнение в мышлении ради мышления – наделил человечество небывалой материально-практической мощью, породив научно-техническую цивилизацию. Именно на этот факт обращает наше внимание В. Виндельбанд.
А.А.
Задача. Ознакомьтесь с текстом (Поппер К. Логика и рост научного знания. – Москва : Прогресс, 1983. – С. 290, 299–300). Признаки какого этапа в развитии науки отражены в тезисах галилеевской философии науки? Почему К. Поппер считает некоторые из этих тезисов ошибочными?
«Жил когда-то знаменитый ученый, имя которого было Галилео Галилей. Его преследовала инквизиция и заставила отречься от своего учения. Это событие вызвало настоящую бурю, и более 250 лет этот случай продолжал вызывать возмущение и споры – даже после того, как общественное мнение утвердило победу Галилея и церковь стала терпимой к науке… Физики (за несколькими блестящими исключениями) держались в стороне от всех этих философских споров, которые так ничем и не закончились. Храня верность традиции, восходящей к Галилею, физики посвящали себя поискам истины в том смысле, в котором понимал ее Галилей <…>
Три тезиса галилеевской философии науки можно сформулировать следующим образом:
1. Ученый стремится к нахождению истинной теории, т. е. такого описания мира (в частности, его регулярностей или законов), которое было бы также объяснением наблюдаемых фактов. (Это означает, что описание с определенными утверждениями – так называемыми “начальными условиями”.)
2. Ученый может достигнуть успеха в окончательном обосновании истинности научных теорий – обосновании, не допускающем никакого разумного сомнения.
3. Лучшие и истинные научные теории описывают “сущности” или “сущностную природу” вещей – те реальности, которые лежат за явлениями. Такие теории не нуждаются в дальнейшем объяснении и не допускают его: они являются окончательными объяснениями, и нахождение их есть конечная цель ученого.
Этот третий тезис (в соединении со вторым) и есть то, что я называю “эссенциализмом”. Я думаю, что он, как и второй тезис, является ошибочным».
Г. Галилей является одним из основоположников европейской науки и ярким представителем классического этапа ее развития. В рамках этой классической парадигмы научного знания как само собою разумеющаяся принималась корреспондентная концепция истины, т. е. понимание истины как соответствия знаний и реальности. Именно об этом говорят все три тезиса, сформулированные К. Поппером: истинная теория, т. е. исчерпывающее объяснение наблюдаемых фактов есть цель науки; окончательное, не допускающее никаких сомнений, обоснование теории возможно (более того, – необходимо!); истинные научные теории не только объясняют видимые, наблюдаемые факты, т. е. «поверхность явлений», они раскрывают сущность вещей, истину самих вещей, какой она является сама по себе. Все эти тезисы, выражающие классическую парадигму научного знания, оказались при дальнейшем прогрессе научного знания не только неточными, но и наивно ошибочными.
Научное знание, как его предлагает понимать К. Поппер, в каждый конкретный момент развития науки представляет собой систему гипотез, которые наилучшим образом позволяют связать воедино имеющиеся факты. Каждый шаг науки вперед связан с более или менее глубоким переосмыслением имеющихся теорий, с формулированием новых гипотез, которые позволили бы включить в научную картину мира те факты, которые не укладываются в имеющиеся представления. При этом ничего незыблемого, «окончательного» в научном знании не бывает, а самое главное – мы даже не можем сказать, что развитие науки хотя бы приближает нас к окончательной истине.
Развитие науки вырабатывает более глубокое понимание действительности, – это так. Новые научные знания позволяют нам более эффективно достигать поставленных нами целей, они давно превратились в современном мире в производительную силу общества, – это несомненно. Но открывает ли нам этот научный прогресс истинную сущность вещей, – неизвестно. Сказать, что наши современные знания в большей степени соответствуют реальности, чем знания прежних времен, вряд ли будет точно, поскольку любые научные знания (и прежние, и современные) – это только гипотезы. Тем более ошибкой будет сказать, что в процессе развития науки в наших знаниях возникает что-то окончательно истинное.
Ирония истории заключается в том, что инквизиторы, судившие Г. Галилея и заставившие его публично отречься от его теории, в каком-то смысле понимали науку более трезво и в каком-то смысле более в духе современной философии науки. Как разъясняет влиятельный кардинал-инквизитор Роберт Беллармин в письме защитнику коперниканства, теологу Паоло Антонио Фоскарини (12 апреля 1615 г.)[1], церковь не возражает против трактовки коперниканства как удобного математического приема, но принятие его как реальности означало бы признание того, что прежнее, традиционное толкование библейского текста было ошибочным. Иначе говоря, в качестве математической модели – одной из возможных теоретических моделей – система Коперника имеет право на существование, и даже очень интересна, и даже, может быть, весьма продуктивна, но (!) – не надо настаивать на том, что реальный мир устроен именно так, как это описывает Коперник: наши теории – это только теории.
Конечно, нельзя буквально считать, что католические богословы утверждали неклассические и постнеклассические концепции истины в духе К. Поппера, Л. Витгенштейна или П. Фейерабенда, однако в чем-то высказываемая кардиналом Р. Беллармином позиция предвосхищает эти идеи. В отличие от названных авторов, христианское богословие предполагает, что человеку совершенная и абсолютная истина дана через откровение свыше, и именно в свете этой веры оно скептически относится к возможностям разума в деле познания истины. Дело человеческого разума – конструирование более или менее правдоподобных объяснительных схем, но настоящая истина в ее полноте может быть гарантирована не собственными силами человека, а только упомянутым откровением свыше, когда Бог сам что-то открывает человеку.
На некоторое время европейская наука вдохновилась той идеей, что человеческий разум все-таки способен своими силами открывать «окончательные и нерушимые истины» (именно это убеждение выражается в приведенных в тексте «трех тезисах галилеевской философии науки»). Но практика научного познания неотвратимо подвела ученых к признанию того факта, что даже в высшей форме человеческого знания, в научном знании не содержится ничего такого, что не могло бы со временем быть поставлено под сомнение или вовсе отвергнуто. Даже если и есть в нашем знании некие крупицы «окончательной истины», то мы никогда не можем и никогда не сможем сказать, в чем эти крупицы заключаются. А откровение свыше, даже если в него верить, не сообщает нам ничего относящегося к тем вопросам, которыми занимается наука, – цитируя того же кардинала Р. Беллармина: «Библия учит не тому, как устроены небеса, а тому, как взойти в Царствие Небесное».
[1] Кузнецов Б. Г. Галилео Галилей. М., 1964. С. 117.
А.А.