Недавно вновь обретенные для широкого читателя труды Федорова ставят исследователя в нелегкое положение: они настойчиво требуют четко определенного отношения к себе и в то же время никак не позволяют отнестись к себе однозначно. На преклонение перед его личностью накладывается неприятие его идей, а сочувствие идеям соединяется со страхом перед рисуемыми перспективами, с утомлением от навязчивости этих идей и с неприятием наивных путей их реализации. Пока еще остается проблемой даже идентификация федоровских писаний: философия ли это, или богословие (или "богодействие"),научная фантастика или ненаучная утопия. Помимо совершенной неординарности этих писаний и их автора еще одно обстоятельство делает насущным их осмысление: широкое и глубокое влияние, которое Федоров оказал на современников.
В случае Федорова как нигде напрашивается сопоставление учения и личности автора. Идеи Федорова претендуют быть призывом (и непосредственным руководством) к действию и вне этой претензии адекватно поняты быть не могут: рассмотренные как умозрительное построение они теряют собственный смысл. Было бы, однако, ошибкой делать отсюда тот вывод, что раз сам Федоров был верующим человеком и вел подвижнический образ жизни, то и идеи его по-христиански религиозны. Как раз в этом случае, вследствие заложенной в учении необходимости объединения в едином великом деле всех людей, невзирая на различия их религиозных и иных убеждений, недопустимо впрямую переносить личную религиозность автора на его проект. Перед лицом федоровского призыва никакие "подробности", не затрагивающие его сути, не имеют значения, и сам Федоров показывает в этом пример. По его писаниям трудно заключить, верил ли он во что-нибудь кроме сыновнего долга: личные убеждения Федорова доносят не они, а воспоминания современников. В учении же все поверяется проектом "общего дела", взгляды всех религий, данные всех наук, достижения искусства и философии приветствуются, если работают на него, и отвергаются, если противоречат или метают, самостоятельного же значения и смысла ничто из этого не имеет: сотворен ли человек Богом, или произошел от обезьяны -безразлично, но он должен управлять природой и воскресить отцов.
Все это ставит Федорова вне и религии, и науки, и вообще вне любых общественно закрепленных форм мысли и действия.
Остается еще вопрос: если на уровне выражения идеи Федорова по самой своей сути предполагают такую аморфную терпимость к метафизическим подробностям и трансцендентальным предпосылкам своего обоснования, то, может быть, в некоем сокровенном их истоке лежит христианская религиозность? На этот вопрос следует ответить также отрицательно, ибо в некоторых отношениях федоровское учение противоречит духу христианства (прежде всего постановкой в центр мироздания человека вместо Бога и неприятием конца мира и Страшного Суда). Отступления от буквы церковного предания, которым вообще несть числа, не менее существенны здесь, поскольку хранение буквы и есть во многом дух православия, к которому иногда причисляют Федорова.
Уникальность федоровского учения в том, что оно сращивает воедино русскую патриархальность и западный субъективизм, доводя их до крайности, создавая некий мегаобщинный супрагуманизм, научно-религиозную этику общинного сверхчеловечества. Западный принцип человекобожества Федоров буквализирует до невероятности: человек должен прямо стать Богом: бессмертным, всеведущим, всемогущим, всеблагим и т.д. Также до вселенскости разрастается у него и патриархальная община, делаясь космическим организмом. Таким образом, можно сказать, что Федоров /и вопреки, и благодаря своей совершенной исключительности/ совершенным образом воплотил в себе целую эпоху русского духа. Эта эпоха уже усвоила и переварила в себе Запад, не уйдя, правда, от оппозиции ему. Холодное западное эгоистическое человекобожество сменяется здесь неким общинным по своей сути пафосом общего дела самообожествления: с тою же претензией на всемирно-преобразующий характер деятельности, что и на Западе, но только помноженной на чисто русское беззаветно-жертвенное самоотречение, восхитительное и страшное, как многое русское. Вряд ли правильно говорить здесь просто о влиянии Запада или даже о синтезе русского и западного начал, настолько органична эта эпоха в самодвижении русского пуха, хотя в своей действительности она принимает форму как раз искушения Западом. Эта эпоха находит свои выражения в таких явлениях рубежа веков, как социально-революционные проекты, художественный авангард, так называемый "религиозно-философский ренессанс". Предшествуя этим наивысшим выражениям эпохи, учение Федорова представляет собою саму ее суть, выраженную на нейтральном по отношению к сферам "чистой" мысли, на "неученом" русском языке и более выпукло. В свете этого может быть прояснена подоплека неоднозначности как общего отношения к Федорову со стороны.
современников, так и индивидуальных оценок его учения (Достоевским, Толстым, Соловьевым, Флоровским и т.д.), поскольку в качестве выразителя духа времени Федоров неоспоримо велик, однако сами наступающие времена могут не только очаровывать, но и настораживать мыслящих людей.
В свете этого проясняется также и подлинная причина нашей неспособности сформировать четко определенное отношение к идеям Федорова, поскольку, как выясняется, эпоха, о которой идет речь, вбирает в себя и наше время. Мы не можем отделаться от некой странной завороженности его идеями при инстинктивном отшатывании от них именно потому, что они совершенным образом выражают наши слишком существенные чаяния. В учении Федорова с неумолимой ясностью проговариваются прямые следствия из основополагающего принципа нашей эпохи, по которому человек есть мера всего и господин сущего. Эти следствия таковы, что, во-первых, нам необходимо спастись кардинальным образом, т.е. устранить смерть и достичь не иллюзорного бессмертия в потомках, в памяти людей, б своих делах на земле, а бессмертия реального: в физическом теле и с сохранением своего "я", – без этого наша жизнь и история человечества, и весь мир не имеет смысла; и наше спасение не просто нужно нам, но и весь порядок мироздания обязан быть устроен так, чтобы наше спасение было достижимо. И, во-вторых. Бог нас не спасет, спасение людей достижимо лишь действиями самих людей. Можно считать, что таким образом мы исполняем волю Бога и усваиваем Божественную благодать, но можно и не прибегать к таким выражениям, поскольку вся структура деятельности разворачивается в рамках этого материального мира и его законов, в принципе не нуждаясь в дополнительной поддержке или легитимации со стороны высших сил. Первый постулат Федоров пытается втолковать атеистам и материалистам, второй – верующим, но для «ого самого они неразрывны и означают еще и третье, которое у него, возможно, было первым, – люди должны стать единой семьей из всех, когда-либо живших: только братство всех живущих может быть основой достижения бессмертия, и только при условии воскрешения всех умерших – отцов – бессмертию есть оправдание. Восхитительная картина, но и угнетающая, и жутковатая. Угнетающая ответственностью за свою судьбу и отсутствием иной надежды, ибо призыв Федорова к самообожествлению означает в точности то, что Бога но только убили и похоронили, но и отрицали уже по нему. А страшно человеку жить без Бога, и отчетливо понимая, что это значит.